9 апреля 12:40
Автор: Д. Ройзен Рубрика: Кино Комментариев нет

Это он сейчас кинотеатр «Дружба», а был имени Войкова

И носил он имя Войкова до реконструкции и превращения в широкоэкранный, с двумя залами. А кинотеатр на улице Шевченка, к которому перешло это имя, назывался тогда  «Родина».

Кинотеатр "Родина". 1956 год

Кинотеатр «Родина». 1956 год

1

C кинотеатром «Родина» связаны у меня давние детские воспоминания. Вот идем мы вдвоем с отцом, в первых числах января, в кино: смотреть мультсборник. На каникулах было принято собирать несколько мультфильмов в одну программу,  которая вместе с обязательным киножурналом продолжалась час пятнадцать, час двадцать. И это был воистину праздник души. Мультики были цветные, очень добрые, и в то же время ненавязчиво учили нас, малышей, что такое хорошо и что такое плохо. То, что они были кукольные или рисованные, придавало зрелищу особое настроение. В основном, это были сказки со счастливым концом, где герой, пройдя сквозь массу испытаний, женится на принцессе, а не очень умный и совсем недобрый царь или падишах остаются при своих интересах. Кстати, с тех пор у меня к разного рода «царям» и «падишахам» всегда присутствует некоторое изначальное недоверие. Ведь от них всего стоит ожидать. И, как правило, чего-то скверного. Мудрый и добрый правитель даже в сказках большая редкость.

Каменец-Подольский. Кинотеатр "Родина"

Кинотеатр «Родина». Конец 50-х, начало 60-х прошлого века. Из личного архива Г. Миняйло

 Позже меня стали пускать в кино одного или с приятелями. Почему-то снова вспоминается зима. Мы идем через водоем по протоптанной в снегу узкой тропинке. По сторонам сугробы выше нашего роста. Зимы в то время были довольно суровые. Снежные и морозные. Нередко температура опускалась до -30°С. В домах топили дважды в день. На окнах мороз рисовал вычурные узоры. Было тепло и уютно.  Пахло борщом и вареной картошкой. Занятия в школе отменялись, а кинотеатры и парки заполнялись галдящей детворой. Нам не было холодно: в кинотеатрах топили так, что усидеть в пальто было невозможно, а на улице замерзнуть не давали санки, лыжи и коньки «Снегурочки», привязанные ремешками к валенкам.

А еще помню первое января 1957 года, когда меня впервые взяли с собой родители на вечерний сеанс в том же кинотеатре «Родина». И смотрели мы (надо же) замечательный и совсем новый фильм «Карнавальная ночь». Мы расположились в последнем ряду. Это были коронные места. Зал набит битком. Хохот — гомерический. Я, в отличие от родителей, мало чего понял в сатирическом подтексте фильма, но артист Сергей Филиппов, музыка, песни и танцы, виноград зимой на столах зацепили и меня. Много позже я заново оценил и Игоря Ильинского, и Люсю Гурченко, и авторов сценария Бориса Ласкера и Владимира Полякова, и Эльдара Рязанова, и композитора Анатолия Лепина. И весь фильм в целом. Он среди самых моих любимых. И одна интересная деталь: Анатолий Лепин, на самом деле Anatols Liepiņš — по происхождению латыш, автор музыки к гимну Латвийской Советской Социалистической Республики, как оказалось, написал еще много хорошей музыки и песен. Ну, например:

2

Жаль, не смог я найти ни одной  фотографии того, старого кинотеатра имени Войкова. Ну, да ничего: вот я тут набросал примерно, как он выглядел.

Это было одноэтажное здание, раза в два меньше по длине нежели нынешнее здание, с толстыми и низкими купеческими колоннами при входе. По обеим сторонам от которых вывешивались нарисованные вручную афиши. Изредка афишу располагали и в углублении в простенке узенького крыльца. Далее располагался небольшой вестибюль с двумя кассовыми окошками и окошком администратора, входом в фойе, и тут же была дверь в аппаратную. Пол в вестибюле обычно посыпали опилками, чтобы впитывали грязь с галош. Фойе было тоже небольшое. В нем справа помещался буфет, в котором хозяйничала наша соседка тетя Клава Смирнова, слева — два входа в кинозал с тяжелыми портьерами. Была в кинотеатре и ленинская комната с газетами и журналами, а также и с наглядной агитацией за мир во всем мире и плакатами о подлом американском империализме. Из фойе можно было выйти в небольшой дворик подышать. Но в кинотеатре «Родина» дворик для прогулок был покруче. Выходили после просмотра из кинотеатра на улицу Ленинградскую через две двери. Тоже с портьерами.

Петр Войков. Портрет был похож на эту фотографию

Петр Войков. Портрет был похож на эту фотографию

В фойе на видном месте висел написанный маслом портрет Петра Войкова, чье имя носил кинотеатр.

Кинозал вмещал примерно человек 200-300 зрителей. Первые ряды от экрана  были обыкновенные парковые чугунные лавки. Далее шли почти жесткие кресла, а последний ряд располагался на небольшом возвышении, был отделен деревянным гнутым заборчиком и предназначался для уважаемых людей. Кресла в этом ряду были помягче.

Существенную роль в кинотеатре играл вытяжной вентилятор, который располагался ниже экрана и выходил на улицу Островского. Включали его для проветривания помещения в перерыве между сеансами. Хорош он был для нас, пацанов, потому, что позволял переговариваться тем, кто в кино не попал, с теми, кто находился в зале. Таким образом можно было узнать есть ли в зале Марик или Валера, хороший или нет фильм, и просто поговорить о жизни. И еще позволял он прослушать весь фильм от начала и до конца.

Здесь, в небольшом и не слишком уютном, темном зале,  мы, сидя не на скамейках, а на полу, у самого экрана, открывали для себя доселе  неведомые чувства   и новые миры, проникались любовью к Родине и ненавистью к ее врагам (да, этого не вычеркнуть. Было и такое).

Здесь я посмотрел почти всего Чаплина. Здесь на полном серьёзе воспринимал героев фильмов Ивана Пырьева. Бесконечное количество раз смотрел и слушал «Чапаева». И балдел на трофейной «Девушке моей мечты» с Марикой Рёкк в главной роли. «Большой вальс», «Тарзана», не рисованную, трофейную, «Золотую антилопу» и «Серенаду Солнечной долины»  я тоже смотрел в кинотеатре имени Войкова.

Перед каждым фильмом обязательно крутили киножурнал. Чаще всего это были «Новости дня». Так зритель совмещал приятное с полезным.

И висела в фойе, среди фотографий актеров и актрис и среди кадров из кинофильмов, которые вскоре будут демонстрироваться,  одна шикарная картина в рамке и под стеклом: будущий кинотеатр Войкова после реконструкции. Сразу скажу, что ничего общего с нынешним кинотеатром «Дружба» на рисунке не было и в помине. Никакого минимализма, плитки и массивности не предполагалось. А изображен был такой себе весь в сияющих огнях Дом культуры, с шестью высокими колоннами, которые отражались в свежевымытом тротуаре, как в воде. В общем, мечта поэта! И занимать он должен был пространство нынешнего кинотеатра «Дружба» плюс примыкающие к нему дома. А во дворе планировалось разбить сад с фонтаном и летним кинотеатром.

И много лет была эта картина зримым воплощением будущего в одном, конкретно взятом населенном пункте. Мне она очень нравилась.

Но не сбылась детская мечта. Как, впрочем, и многие другие.

Для справки. До войны в здании, о котором идет речь, размещался Клуб пограничников, а кинотеатром им. Войкова оно стало, кажется, в 1944 г. И выглядело иначе: вход был трехарочный, по периметру много окон


Приложение.

Булат Окуджава

Девушка моей мечты

Вспоминаю, как встречал маму в 1947 году.

Мы были в разлуке десять лет. Расставалась она с двенадцатилетним мальчиком, а тут был уже двадцатидвухлетний молодой человек, студент университета, уже отвоевавший, раненый, многое хлебнувший, хотя, как теперь вспоминается, несколько поверхностный, легкомысленный, что ли. Что-то такое неосновательное просвечивало во мне, как ни странно.

Мы были в разлуке десять лет. Ну, бывшие тогда обстоятельства, причины тех горестных утрат, длительных разлук — теперь все это хорошо известно, теперь мы все это хорошо понимаем, объясняем, смотрим на это как на исторический факт, иногда даже забывая, что сами во всем этом варились, что сами были участниками тех событий, что нас самих это задевало, даже ударяло и ранило...

Тогда десять лет были для меня громадным сроком, не то что теперь: годы мелькают, что-то пощелкивает, словно в автомате, так что к вечеру, глядишь, и еще нескольких как не бывало, а тогда почти вся жизнь укладывалась в этот срок и казалась бесконечной, и я думал, что если я успел столько прожить и стать взрослым, то уж мама моя — вовсе седая, сухонькая старушка... И становилось страшно.

Обстоятельства моей тогдашней жизни были вот какие. Я вернулся с фронта, и поступил в Тбилисский университет, и жил в комнате первого этажа, которую мне оставила моя тетя, переехавшая в другой город. Учился я на филологическом факультете, писал подражательные стихи, жил, как мог жить одинокий студент в послевоенные годы — не загадывая на будущее, без денег, без отчаяния. Влюблялся, сгорал, и это помогало забывать о голоде, и думал, бодрясь: жив-здоров, чего же больше? Лишь тайну черного цвета, горькую тайну моей разлуки хранил в глубине души, вспоминая о маме.

Было несколько фотографий, на которых она молодая, с большими карими глазами; гладко зачесанные волосы с пучком на затылке, темное платье с белым воротником, строгое лицо, но губы вот-вот должны дрогнуть в улыбке. Ну, еще запомнились интонации, манера смеяться, какие-то ускользающие ласковые слова, всякие мелочи. Я любил этот потухающий образ, страдал в разлуке, но был он для меня не более чем символ, милый и призрачный, высокопарный и неконкретный.

За стеной моей комнаты жил сосед Меладзе, пожилой, грузный, с растопыренными ушами, из которых лезла седая шерсть, неряшливый, насупленный, неразговорчивый, особенно со мной, словно боялся, что я попрошу взаймы. Возвращался с работы неизвестным образом, никто не видел его входящим в двери. Сейчас мне кажется, что он влетал в форточку и вылетал из нее вместе со своим потертым коричневым портфелем. Кем он был, чем занимался — теперь я этого не помню, да и тогда, наверное, не знал. Он отсиживался в своей комнате, почти не выходя. Что он там делал?

Мы были одиноки — и он, и я.

Думаю, что ему несладко жилось по соседству со мной. Ко мне иногда вваливались компании таких же, как я, голодных, торопливых, возбужденных, и девочки приходили, и мы пекли на сковороде сухие лепешки из кукурузной муки, откупоривали бутылки дешевого вина, и сквозь тонкую стену к Меладзе проникали крики и смех и звон стаканов, шепот и поцелуи, и он, как видно по всему, с отвращением терпел нашу возню и презирал меня.

Тогда я не умел оценить меру его терпения и высокое благородство: ни слова упрека не сорвалось с его уст. Он просто не замечал меня, не разговаривал со мной, и, если я иногда по-соседски просил у него соли, или спичек, или иголку с ниткой, он не отказывал мне, но, вручая, молчал и смотрел в сторону.

В тот знаменательный день я возвратился домой поздно. Уж и не помню, где я шлялся. Он встретил меня в кухне-прихожей и протянул сложенный листок.

— Телеграмма, — сказал он шепотом.

Телеграмма была из Караганды. Она обожгла руки. «Встречай пятьсот первым целую мама». Меладзе топтался рядом, сопел и наблюдал за мной. Я ни с того ни с сего зажег керосинку, потом погасил ее и поставил чайник. Затем принялся подметать у своего кухонного столика, но не домел и принялся скрести клеенку...

Вот и свершилось самое неправдоподобное, да как внезапно! Привычный символ приобрел четкие очертания. То, о чем я безнадежно мечтал, что оплакивал тайком по ночам в одиночестве, стало почти осязаемым.

— Караганда? — прошелестел Меладзе.

— Да, — сказал я печально.

Он горестно поцокал языком и шумно вздохнул.

— Какой-то пятьсот первый поезд, — сказал я, — наверное, ошибка. Разве поезда имеют такие номера?

— Нэт, — шепнул он, — нэ ошибка. Пиатсот первый — значит пиатсот веселий.

— Почему веселый? — не понял я.

— Товарные вагоны, кацо. Дольго идет — всем весело. — И снова поцокал.

Ночью заснуть я не мог. Меладзе покашливал за стеной. Утром я отправился на вокзал.

Ужасная мысль, что я не узнаю маму, преследовала меня, пока я стремительно преодолевал Верийскии спуск и летел дальше по улице Жореса к вокзалу, и я старался представить себя среди вагонов и толпы, и там, в самом бурном ее водовороте, мелькала седенькая старушка, и мы бросались друг к другу. Потом мы ехали домой на десятом трамвае, мы ужинали, и я отчетливо видел, как приятны ей цивилизация, и покой, и новые времена, и новые окрестности, и все, что я буду ей рассказывать, и все, что я покажу, о чем она забыла, успела забыть, отвыкнуть, плача над моими редкими письмами...

Поезд под странным номером действительно существовал. Он двигался вне расписания, и точное время его прибытия было тайной даже для диспетчеров дороги. Но его тем не менее ждали и даже надеялись, что к вечеру он прибудет в Тбилиси. Я вернулся домой. Мыл полы, выстирал единственную свою скатерть и единственное свое полотенце, а сам все время пытался себе представить этот миг, то есть как мы встретимся с мамой и смогу ли я сразу узнать ее нынешнюю, постаревшую, сгорбленную, седую, а если не узнаю, ну не узнаю и пробегу мимо, и она будет меня высматривать в вокзальной толпе и сокрушаться, или она поймет по моим глазам, что я не узнал ее, и как это все усугубит ее рану...

К четырем часам я снова был на вокзале, но пятьсот веселый затерялся в пространстве. Теперь его ждали в полночь. Я воротился домой и, чтоб несколько унять лихорадку, которая меня охватила, принялся гладить скатерть и полотенце, подмел комнату, вытряс коврик, снова подмел комнату... За окнами был май. И вновь я полетел на вокзал в десятом номере трамвая, в окружении чужих матерей и их сыновей, не подозревающих о моем празднике, и вновь с пламенной надеждой возвращаться обратно уже не в одиночестве, обнимая худенькие плечи... Я знал, что, когда подойдет к перрону этот бесконечный состав, мне предстоит не раз пробежаться вдоль него, и я должен буду в тысячной толпе найти свою маму, узнать, и обнять, и прижаться к ней, узнать ее среди тысяч других пассажиров и встречающих, маленькую, седенькую, хрупкую, изможденную...

И вот я встречу ее. Мы поужинаем дома. Вдвоем. Она будет рассказывать о своей жизни, а я — о своей. Мы не будем углубляться, искать причины и тех, кто виновен. Ну случилось, ну произошло, а теперь мы снова вместе...

...А потом я поведу ее в кино, и пусть она отдохнет там душою. И фильм я выбрал. То есть даже не выбрал, а был он один-единственный в Тбилиси, по которому все сходили с ума. Это был трофейный фильм «Девушка моей мечты» с потрясающей, неотразимой Марикой Рёкк в главной роли.

Нормальная жизнь в городе приостановилась: все говорили о фильме, бегали на него каждую свободную минуту, по улицам насвистывали мелодии из этого фильма, и из распахнутых окон доносились звуки фортепиано все с теми же мотивчиками, завораживавшими слух тбилисцев. Фильм этот был цветной, с танцами и пением, с любовными приключениями, с комическими ситуациями. Яркое, шумное шоу, поражающее воображение зрителей в трудные послевоенные годы. Я лично умудрился побывать на нем около пятнадцати раз, и был тайно влюблен в роскошную, ослепительно улыбающуюся Марику, и, хотя знал этот фильм наизусть, всякий раз будто заново видел его и переживал за главных героев. И я не случайно подумал тогда, что с помощью его моя мама могла бы вернуться к жизни после десяти лет пустыни страданий и безнадежности. Она увидит все это, думал я, и хоть на время отвлечется от своих скорбных мыслей, и насладится лицезрением прекрасного, и напитается миром, спокойствием, благополучием, музыкой, и это все вернет ее к жизни, к любви и ко мне... А героиня? Молодая женщина, источающая счастье. Природа была щедра и наделила ее упругим и здоровым телом, золотистой кожей, длинными, безукоризненными ногами, завораживающим бюстом. Она распахивала синие смеющиеся глаза, в которых с наслаждением тонули чувственные тбилисцы, и улыбалась, демонстрируя совершенный рот, и танцевала, окруженная крепкими, горячими, беспечными красавцами. Она сопровождала меня повсюду и даже усаживалась на старенький мой топчан, положив ногу на ногу, уставившись в меня синими глазами, благоухая неведомыми ароматами и австрийским здоровьем. Я, конечно, и думать не смел унизить ее грубым моим бытом, или послевоенными печалями, или намеками на горькую карагандинскую пустыню, перерезанную колючей проволокой. Она тем и была хороша, что даже и не подозревала о существовании этих перенаселенных пустынь, столь несовместимых с ее прекрасным голубым Дунаем, на берегах которого она танцевала в счастливом неведенье. Несправедливость и горечь не касались ее. Пусть мы... нам... но не она... не ей.

Я хранил ее как драгоценный камень и время от времени вытаскивал из тайника, чтобы полюбоваться, впиваясь в экраны кинотеатров, пропахших карболкой.

На привокзальной площади стоял оглушительный гомон. Все пространство перед вокзалом было запружено толпой. Чемоданы и узлы громоздились на асфальте, смех, и плач, и крики, и острые слова... Я понял, что опоздал, но, видимо, ненадолго, и еще была надежда... Я спросил сидящих на вещах людей, не пятьсот ли первым они прибыли. Но они оказались из Батуми. От сердца отлегло. Я пробился в справочное сквозь толпу и крикнул о пятьсот проклятом, но та, в окошке, задерганная и оглушенная, долго ничего не понимала, отвечая сразу нескольким, а когда поняла наконец, крикнула мне с ожесточением, покрываясь розовыми пятнами, что пятьсот первый пришел час назад, давно пришел этот сумасшедший поезд, уже никого нету, все вышли час назад, и уже давно никого нету...

На привокзальной площади, похожей на воскресный базар, на груде чемоданов и тюков сидела сгорбленная старуха и беспомощно озиралась по сторонам. Я направился к ней. Что-то знакомое показалось мне в чертах ее лица. Я медленно переставлял одеревеневшие ноги. Она заметила меня, подозрительно оглядела и маленькую ручку опустила на ближайший тюк.

Summary
Это он сейчас кинотеатр "Дружба", а был имени Войкова
Article Name
Это он сейчас кинотеатр "Дружба", а был имени Войкова
Description
Здесь, в небольшом и не слишком уютном, темном зале, мы, сидя не на скамейках, а на полу, у самого экрана, открывали для себя доселе неведомые чувства и новые миры
Author
Publisher Name
Блог Давида Ройзена
Publisher Logo

Страница: 1 2
Хотите получать статьи этого блога на почту?
Новые статьи блога
Комментариев нет

Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!: